Зато дамы мой новый облик одобряли.

Глава 22

В конце сентября за одну неделю произошло два знаменательных и печальных события. Первое — кончина мистера Уилсона Коудла. Он умер дома, в одиночестве, в спальне, где заперся навсегда в тот самый день, когда в последний раз покинул редакцию «Таймс». Как ни странно, за те полгода, что владел газетой, я ни разу не поговорил с прежним редактором. Впрочем, я был слишком занят, чтобы думать об условностях, а в советах Пятна определенно не нуждался. Печально, но, насколько мне было известно, никто другой тоже не виделся и не разговаривал с ним в течение последних шести месяцев.

Пятно умер в четверг, хоронили его в субботу. В пятницу я примчался к мистеру Митло, и мы устроили очередной сеанс комплектации моего гардероба, выбирая траурный костюм, подобающий персоне моего ранга. Митло настоял на черном, нашелся у него, разумеется, и идеально подходящий к случаю галстук: узкий, в черно-бордовую полосу, в высшей степени достойный и очень респектабельный. Когда, повязав его, он повернул меня лицом к зеркалу, я вынужден был признать, что образ получился впечатляющий. Затем Митло достал мягкую черную фетровую шляпу из собственной коллекции и любезно одолжил мне ее на церемонию похорон. Он любил повторять: позор, что американские мужчины перестали носить шляпы.

И наконец — последняя деталь: блестящая трость из черного дерева. Когда он извлек ее на свет, я насторожился.

— Мне не нужна палка! — выпалил я, что прозвучало глуповато.

— Это прогулочная трость, — важно пояснил он, вручая мне старомодный аксессуар.

— Какая разница?

Тут Митло с готовностью пустился в длинный замысловатый рассказ о ключевой роли прогулочных тростей в эволюции современного мужского европейского костюма. Он говорил со страстью, и чем больше вдохновлялся, тем сильнее проступал его акцент и тем меньше я его понимал. Чтобы заткнуть его, я взял палку.

На следующий день, когда я вошел в методистскую церковь, где проходило отпевание, все дамы уставились на меня. Кое-кто из мужчин — тоже, удивляясь, видимо, какого черта я напялил черную шляпу и взял трость. Шепотом, достаточно громким, чтобы я мог разобрать, Стэн Аткавадж, мой банкир, произнес у меня за спиной:

— Уж не собирается ли он спеть и сплясать для нас?

— Опять ошивался у Митло, — подхватил кто-то тоже шепотом.

Я нечаянно стукнул тростью о спинку впереди стоящей скамьи, и скорбящие вздрогнули. Честно признаться, я не знал, куда положено девать трость, сидя в церкви на отпевании, поэтому зажал ее коленями, на одно из которых положил шляпу. Видимо, мне удалось остаться в образе, поскольку Митло, который, само собой, был здесь — я заметил его, оглянувшись, — одобрительно кивнул.

Хор затянул «Удивительную благодать» [12] , мы все погрузились в глубокую скорбь. Потом преподобный Клинкскейл напомнил этапы жизни мистера Коудла: родился в 1896-м, единственный ребенок всеми обожаемой мисс Эммы Коудл, бездетный вдовец, ветеран Первой мировой и в течение полувека бессменный редактор нашего окружного еженедельника, возведший некролог в ранг настоящего искусства, о чем всегда будут с благодарностью помнить его земляки.

Преподобный еще немного поговорил о достоинствах Коудла, после чего монотонную речь сменила сольная партия сопрано. Это были четвертые похороны с тех пор, как я поселился в Клэнтоне. До того, если не считать похорон моей матери, я ни разу на траурных церемониях не присутствовал. В маленьком провинциальном городе похороны являлись событием общественной значимости, и мне нередко доводилось слышать перлы вроде: «Ах, какие прелестные были похороны!», или: «Пока, встретимся на похоронах», или мое любимое: «Ей бы так понравилось!»

«Ей» — это, разумеется, покойнице.

Люди бросали работу и надевали лучшие праздничные наряды. Если вы не посещали похорон, вас считали подозрительно странной личностью. Поскольку странностей у меня и без того хватало, я был решительно настроен оказывать покойным подобающие почести.

Вторая смерть произошла в день похорон, поздно вечером, и, услышав о ней в понедельник, я счел разумным вернуться домой за пистолетом.

Малкольм Винс получил две пули в голову, выйдя из какого-то кабака в захолустном районе округа Тишоминго. В округе действовал «сухой закон», питейное заведение было нелегальным, поэтому и находилось в такой глуши.

Очевидцев убийства не нашлось. Малкольм пил пиво и перекидывался в картишки, вел себя прилично и тихо, никаких неприятностей никому не доставлял. Два его знакомых сообщили полиции, что он ушел один около одиннадцати вечера, проведя в заведении часа три, был в хорошем настроении и совсем не пьян. Попрощался с ними, ступил за дверь, а через несколько секунд раздались выстрелы. Свидетели почти не сомневались, что Малкольм вооружен не был.

Кабак стоял на границе штата, в конце грунтовой дороги. На подъезде к нему, в четверти мили, имелся пост вооруженной охраны. Теоретически задача охранника состояла в том, чтобы предупреждать хозяина, если в сторону заведения будут направляться полицейские или еще какие-нибудь нежелательные личности. Тишоминго граничит с Алабамой, между местными жителями и гангстерами, обретавшимися по ту сторону границы, издавна существовала вражда. Подобные кабаки были любимым местом выяснения отношений и улаживания споров. Охранник слышал выстрелы, унесшие жизнь Малкольма, но был уверен, что ни одна машина не проезжала с тех пор по вверенной ему дороге, а иных возможностей покинуть место преступления здесь не имелось.

Значит, тот, кто убил Малкольма, пришел из лесу, пешком и, совершив свое черное дело, скрылся тем же путем. Я поговорил с шерифом округа Тишоминго. По его мнению, некто охотился за Малкольмом. Происшедшее, конечно же, не было заурядной пьяной разборкой.

— У вас есть предположения, кто мог охотиться за мистером Винсом? — спросил я, отчаянно надеясь, что Малкольм нажил себе врагов за последние два часа жизни.

— Никаких, — ответил шериф. — Этот парень прожил здесь совсем недолго.

Два дня я носил револьвер в кармане, потом, как и в прошлый раз, мне это надоело. Если бы Пэджиты поставили себе цель добраться до меня, или до кого-то из присяжных, или до судьи Лупаса, или до Эрни Гэддиса, или до кого-нибудь еще, кого они сочли виновным в том, что Дэнни осудили, едва ли в моих силах их остановить.

На следующей неделе большая часть материалов в газете была посвящена мистеру Уилсону Коудлу. Я извлек из архива несколько давних фотографий и раскидал их по первой полосе. Мы напечатали историю его жизни, воспоминания друзей, множество выражений соболезнования (платных). На основе всего этого я скомпилировал самый длинный за всю историю существования газеты некролог.

Пятно его заслужил.

Что делать с Малкольмом Винсом, я, честно говоря, не знал. Этот человек не являлся жителем округа Форд, поэтому официальных оснований печатать его некролог не было. Однако мы стремились гибко применять свои правила. Выдающиеся граждане округа, даже покинув его, сохраняли право на некролог, разумеется, если было что сказать о покойном. Человек, недолго пробывший в округе, не имевший здесь корней или не внесший вклада в его историю, такой чести не удостаивался. Малкольм Винс был как раз из таких.

Если сделать акцент на факте его гибели, Пэджитам это окажется на руку, они продолжат свои акции устрашения, будут и впредь запугивать нас. (Никто из тех, кто знал об убийстве Винса, не сомневался, что это работа Пэджитов.) Если проигнорировать факт убийства, меня сочтут трусом, пренебрегающим профессиональной ответственностью. Бэгги считал, что это тема для первой полосы, но, когда мемориальные материалы о мистере Коудле были сверстаны, оказалось, что на ней не осталось места, и я поместил материал в верхней части третьей страницы под заголовком «СВИДЕТЕЛЬ ПО ДЕЛУ ДЭННИ ПЭДЖИТА УБИТ В ОКРУГЕ ТИШОМИНГО». Сначала я думал озаглавить ее «МАЛКОЛЬМ ВИНС УБИТ В ОКРУГЕ ТИШОМИНГО», но Бэгги настоял, чтобы в заголовке рядом со словом «убит» упоминалось имя Пэджита. В статье было триста слов.